«В наши дни, — писал в 1609 году по поводу брака Пьер д’Этуаль, — матери и отцы думают только о деньгах, и никакие другие соображения во внимание не принимаются».
«Много ли браков из всех, которые заключаются каждый день, — спросил великий проповедник Бурдалу своих многочисленных прихожан, — основаны на взаимной симпатии и уважении?» Затем он принялся живописать печальную — и кощунственную в глазах Всевышнего — участь дочерей, которыми жертвуют ради того, чтобы их старшие братья сделали карьеру, посылая в монастыри, поскольку их приданое слишком мало, чтобы можно было купить им мужей. «Жертву, — гремел Бурдалу, — приводят в храм, связанную по рукам и ногам, ее уста запечатаны страхом и почтением к отцу, которому она всегда повиновалась. Она предстает перед священником во время церемонии, блестящей для зрителей, но для главного действующего лица — погребальной…» Описание Бурдалу было столь точным, что один из прихожан, маршал Грамон, прервал его возгласом: «Боже милосердный, как же он прав!»
Мольер также критиковал браки, заключавшиеся родителями для дочерей, желания которых никогда не учитывались. В его пьесе неверная жена Жоржа Дандена говорит мужу: «А моего согласия вы спросили, прежде чем на мне жениться? А у меня вы спросили, хочу я вас или нет? Вы советовались только с моими родителями — это они пошли с вами под венец — вот им и жалуйтесь, если думаете, что вас оскорбили».
В таких условиях ухаживание свелось к простой формальности, жених и невеста мало виделись друг с другом до свадьбы. «Я только однажды видел мою невесту с тех пор, как она вышла из монастыря, где воспитывалась с четырех лет, — писал Шарль Перро, — но я в течение многих лет часто виделся с ее родителями. Они хорошо знают меня, а я — их. Поэтому я уверен, что мы все будем жить вместе в согласии и мире».
Хотя будущий канцлер д’Агессо сам занимался устройством своего брака, он не преминул объяснить, что отец «одобрил мой вкус, так как мой выбор, обусловленный склонностью в гораздо меньшей степени, нежели рассудком, пал на особу, которая приносила мне достаточное для моих нужд приданое и которую родители наделили скромностью, умом и сдержанностью щедрее, нежели мой отец наделил меня».
Свадьба аристократа была дорогостоящим мероприятием, способным поглотить до трети приданого. Вот как мадам де Севинье в письме к дочери рассказывает о свадьбе мадемуазель де Аувуа и сына принца де Марсильяка, с которой она пришла, едва переводя дыхание: «Что я могу сказать? Великолепие, иллюминация, собралась вся Франция — все, кто хоть что-нибудь собой представляет. Отягощенные золотыми украшениями парчовые платья, драгоценные камни, цветы, горящие жаровни, путаница карет, зажженные факелы, крики «ура!» на улицах, гости, поспешно отскакивающие, чтобы не угодить под колеса, — короче, вихрь — рассеяние — отвечаешь на комплименты, не поняв толком, что тебе сказали, задаешь вопросы, не надеясь, что тебе ответят, рассыпаешься в любезностях, сама не ведая, перед кем, путаешься ногами в чужих шлейфах… О, суета сует!..»
Брачная ночь по-прежнему оставалась наполовину публичным зрелищем. Невесту и жениха церемонно раздевали и укладывали в брачную постель, куда им, перед тем как скромно задернуть полог, подавали ночные одежды. Однако «укладывание в постель» сводилось к простой формальности, если новобрачные были детьми — а такое случалось нередко. Мадам де Севинье, рассказывая в письме о свадьбе мадемуазель де Невшатель, в тринадцать лет выданной замуж за четырнадцатилетнего герцога де Аюиня, замечает: «Поскольку они оба чрезвычайно юны, их всего на четверть часа оставили вместе, после чего полог отдернули, причем никто из гостей из комнаты не выходил».
Но детей в большинстве случаев только обручали (настоящая свадебная церемония происходила, когда девушкам было шестнадцать-восемнадцать лет). Маргарита де Сюлли ребенком была выдана замуж за Анри де Рогана, но после свадьбы новобрачных разлучили. «Если эта молодая особа, которая рождена для любви, — замечает современник-хронист, — родила ребенка раньше, нежели этого можно было ожидать, учитывая раздельное проживание супругов, то муж ее в этом не повинен, поскольку он первым выразил удивление по поводу сего события».
В спальне не приходилось особо рассчитывать на уединение. Маршал де ла Форс, празднуя свою третью свадьбу, пригласил в брачный покой своих родственников, дабы те могли убедиться, что брак свершился. Новобрачному было девяносто лет, и его «дурной пример», как отмечал Тальман де Рео, «побудил жениться многих пожилых людей».
У аристократов существовал обычай на другой день после свадьбы выставлять «невесту первой ночи» на всеобщее обозрение, для чего ее вместе с компанией девиц на выданье укладывали на особую постель. Этот обычай шокировал чувствительных современников вроде Лабрюйера.
Провинциалы были не так склонны выставлять себя напоказ, даже если были аристократами. Некоторые семьи обходились даже без ритуала брачной ночи, как отмечала мадам де Севинье после визита к сельским друзьям. «Я была очарована проявленной в этом случае скромностью, — писала она. — Невесту проводили в ее комнату, где она сама разделась и легла в постель. Гости и семья разошлись по своим апартаментам. Наутро никто не вошел в спальню новобрачных; молодые встали и оделись без посторонней помощи. Никто не задавал глупых вопросов (вы знаете, как это обычно бывает: «Ты теперь — моя дочка? А ты — мой сынок?»). Никакого смущения, никаких злых шуточек. Я ни разу в жизни не видела ничего подобного».
Жениться по любви было просто не принято. Те немногие, кто и изъявлял желание пойти на этот нелепый шаг, извинялись за свою эксцентричность, подобно юному Арно д’Антильи: «Я знаю, — говорил он, — что выражаю чувство, для нашего века крайне необычное, и что те, кто гонится за одним лишь богатством, сочтут его смешным, но я знаю также, что люди такого рода часто обрекают себя на участь во много раз худшую, нежели быть объектом насмешек». Несмотря на это смелое заявление, Арно кончил тем, что последовал совету родителей, женившись в двадцать четыре года на четырнадцатилетней мадемуазель де ла Бродери, о которой он сдержанно писал в своих Мемуарах: «Что касается мадемуазель де ла Бродери, которой четырнадцать лет, то я удовольствуюсь тем, что скажу: она обладает всеми качествами, которые в особе ее возраста вызывают приязнь и уважение».
Гордый Бассомпьер, должно быть, был влюблен в мадемуазель де Монморанси, но сдерживал свои чувства, поскольку «если бы отношения должны были завершиться браком, я бы не смог любить ее так, как любил бы в ином случае». Эта модная теория находит свое отражение в словах персонажа комедии того времени — маркиза, который говорит: «Для меня лучший способ доказать свою любовь той, в кого я влюблен, — это отказ на ней жениться. Я всегда говорю моим возлюбленным, что не намерен становиться их хозяином; то, что я — вечный их раб, убеждает их, что я никогда не буду тираном». А граф Бюсси-Рабютен подчеркивает разделение между любовью и браком, столь четко установленное судами любви в средние века:
Кто хочет жениться на милой,
Врагом хочет сделаться ей:
Ведь нежность убьет Гименей,
В грехе жизнь Эрота и сила.
Браки по любви были чреваты неприятностями и встречали противодействие со всех сторон. В одном из случаев в дело вмешался даже парламент, запретивший вдове из Лиможа выдать свою дочь замуж за молодого человека, которого та любила, на том основании, что этот брак не был одобрен ее опекуном. На женщин, даже на вдов, смотрели как на людей второго сорта.
Когда Маргарита де Роган, будучи в возрасте двадцати восьми лет, пожелала наперекор своей матери выйти замуж за шевалье Шабо, обедневшего младшего отпрыска влиятельной семьи, но при этом одного из самых красивых молодых людей своего времени, это вызвало скандал, и высший свет единодушно осудил «непослушание».
Две девицы Пьенн, следуя семейным традициям, вышли замуж по любви. Младшая стала графиней де Шатильон, а старшая, в конце концов, обвенчалась с месье де Вилькье. Отец ее возлюбленного, герцог д’Омон, сопротивлялся этому браку так долго, сколько было в его силах. Он даже добился распоряжения парламента, которое предписывало запретить свадебную церемонию или, в случае если влюбленные обвенчаются тайно, объявить ее недействительной. Влюбленной паре удалось заручиться поддержкой дяди невесты, епископа Годе де Шартра. Он рассказал об их беде мадам де Ментенон, а она, в свою очередь, склонила на сторону молодых короля. Жених мадемуазель де Пьенн остался верен ей до конца, и они поженились после многих лет настойчивых просьб и интриг, потребовавшихся, чтобы получить необходимое разрешение старших и вышестоящих.
Некоторые дочери, как мы видели, обнаруживали характер, если им посчастливилось иметь благожелательно настроенных родственников или большое приданое, с помощью которых они могли защитить себя. У мадемуазель де Пьенн был дядюшка со связями при дворе. У мадемуазель Канкрани — сила воли и деньги. Она была осиротевшей буржуа, которую по причине ее огромного приданого (1 750 ООО фунтов) выдали замуж за маркиза де Жевра. Властные родственники со стороны мужа сделали ее жизнь невыносимой, поэтому юная маркиза бежала от мужа, найдя приют в доме своей бабушки, и оттуда потребовала расторжения брака на том бесстыдном основании, что ее муж якобы импотент — другими словами, ее целью было предстать перед знаменитым congres, о котором я подробнее расскажу ниже. Дело маркизы, переданное в ведение этого церковного трибунала, было неиссякаемым источником веселья в светских кругах, пока обеспокоенное семейство де Жевр не согласилось пойти на компромисс, чтобы положить конец столь тяжкому испытанию. В конце концов, стороны пришли к соглашению, в котором оговаривалось, что маркиза будет жить с мужем отдельно от родни, что она одна должна ехать с ним, когда он отправится в свое поместье, что у нее должны быть свои лакеи, карета, прислуга и свобода уезжать и возвращаться, когда ей захочется, плюс годовое содержание в восемь тысяч фунтов (выплачиваемое лично ей) на платья и мелкие расходы.
Маркиза де Курсель, урожденная Сидония де Аенонкур, была еще одной сиротой, преждевременно повзрослевшей и сумевшей отстоять свои интересы, когда Людовик XIV потребовал ее из монастыря в Орлеане, чтобы выдать замуж за брата Кольбера, Молеврие. Юная дама (ей не было и четырнадцати лет) остановилась в Отеле де Суассон, знаменитом центре волокитства, где всем заправляли графиня де Суассон и принцесса Кариньян, которые, заботясь о собственной выгоде, убеждали девушку выйти замуж за маркиза де Курселя. В брачном контракте было оговорено, что маркиз никогда не увезет жену в деревню (которую она терпеть не могла) и никогда не будет принуждать ее оставить двор (который она обожала). Сидония хорошо знала цену своим прелестям, но, в конце концов, она зашла слишком далеко в супружеской неверности, и муж заточил ее в Консьержери. «Я никогда не открываю глаза широко, — писала она, рисуя свой словесный портрет одному из любовников, — и это придает мне кроткий и нежный вид. Самое большое очарование моего голоса заключено в его мягкости и нежности. У меня есть всё, чтобы нравиться мужчинам». Позднее она была заключена в монастырь вместе с мадам Мазарини, но всем было ясно, что эти красавицы там долго не задержатся. Как пелось в уличной песенке:
Заточены в обитель ныне
Две нераскаянных души.
Но де Курсель и Мазарини
Для Бога слишком хороши.
Овдовев, Сидония вырвалась из своего провинциального уединения и приехала в Париж, где пустилась во все тяжкие. На упреки друзей она отвечала: «Я праздную гибель моей репутации».
Некоторые дамы вроде Сидонии начинали обнаруживать признаки цинизма, которому суждено было стать столь заметной чертой любовных отношений восемнадцатого столетия. Например, мадемуазель Симье, фрейлина Анны Австрийской, однажды получила от молодого герцога де Ларошфуко предложение, о котором он позднее сожалел. Мадемуазель возвратила герцогу свободу в обмен на шесть тысяч луидоров. Вскоре после этого она появилась в Лувре в платье, целиком сделанном из перьев (собранных у друзей, которые держали попугаев — их в Париже в те времена было много). Обращаясь к герцогу, она торжествующе воскликнула, объясняя свой необычный наряд: «Птичка улетела, но перья остались!»
Мадемуазель де ла Мотт была не упряма, но честолюбива. Она вышла замуж за месье де Вентадура, безобразного старика, чтобы получить место при дворе. Когда в первый раз она появилась там, ей не сразу подали вожделенный табурет. Присутствовавшая при этом мадам де Севинье с насмешливым состраданием воскликнула: «Да несите же его побыстрей — она достаточно дорого за него заплатила!»
Мятежниц, однако, было мало — потому-то они и заставляли о себе говорить и писать. Большинство юных девиц воспитывались в монастырях, где роковое слово «брак» никогда не произносилось ханжами-монахинями. Мадам де Ментенон вписала свое имя в историю педагогики, настояв, чтобы ученицам ее Королевской школы в Сен-Сире, где учились двести пятьдесят обедневших девушек-дворянок, без обиняков рассказывали об этом «приличном, необходимом и опасном состоянии… Их должно приучать говорить об этом серьезно, благочестиво и даже печально, ибо замужество, даже в самом лучшем случае, приносит нам больше всего страданий. Нашим девочкам надлежит знать, что три четверти браков неудачны. Мой Бог! — со всей искренностью восклицала она. — Какой добродетелью должна обладать женщина! Если бы все мужья были похожи на того, о ком я только что говорила (речь шла о муже, постоянно пренебрегавшем своей женой в течение десяти лет), — ведь когда мужа постоянно нет дома, жена, по крайней мере, свободна у себя в комнате. Но это исключительный случай. Большинство мужей являются домой не по одному разу на дню и, придя, всегда дают понять, что здесь хозяева они. Они входят с ужасным шумом, часто с немыслимой оравой друзей и приводят с собой собак, которые портят мебель. Жене приходится со всем этим мириться, ей даже не позволено закрывать окно (возможно, она имела в виду Людовика XIV, который всегда требовал, чтобы окна не закрывали, даже если все, кто его окружал, были простужены). Когда муж возвращается домой поздно, жена не имеет права лечь спать, не дождавшись супруга; обедать она должна тогда, когда ему захочется, — одним словом, ее не ставят в грош».
Но мадам де Ментенон была далека от мысли о восстании против существующего порядка. Она полагала, что церковь обязывает жен мириться со множеством неудобств, причиняемых браком, и повиноваться мужьям.
Неудивительно, что шевалье де Мере, признанный авторитет в области светских манер, был убежден, что немного найдется жен и мужей, которые бы не испытывали друг к другу открытой ненависти, и что «привязанность, которой хватило на пять-шесть лет, есть доказательство постоянства, достойного восхищения; желать большего — значит мечтать о несбыточном».
Он, кстати, был одним из первых, кто отстаивал идею сожительства втроем.
Счастливые браки в высшем свете были достаточно редки, чтобы давать пищу для разговоров, и мадам де Моттвиль в своих Мемуарах с восхищением писала о герцоге и герцогине Буйонских — все знали, что эту пару спустя годы после свадьбы связывала горячая взаимная любовь.
Упоминание о браке заставляло краснеть жеманниц вроде Мадлен де Скюдери. «Этот вид любви, — говорила она, — не является ни благородным, ни чистым». Другие жеманницы выступали в защиту развода, пробных браков, браков, заключаемых на срок до рождения первого ребенка, даже свободной любви. Мадемуазель Монпансье в письме к мадам де Моттвиль набрасывала план устройства галантной платонической республики, где браки были бы строго воспрещены. Однако этот малочисленный авангард не имел последователей. Большинство женщин относились к браку благожелательно и не возражали против того, чтобы все оставалось как есть. Воспитанные, чтобы повиноваться — сперва родителям, затем монахиням и, наконец, мужу, — они не могли представить себе другого устройства общественной жизни. Большинство их пожимали плечами и повторяли вслед за мадам де Моттвиль: «В браке я нашла покой и множество приятных вещей». О детях много не говорили, они воспитывались сурово, а в знатных семьях — вдали от родителей. Не сказать, чтобы в эту эпоху в обществе царили добросердечие и отзывчивость.