Итак, мы снова встретились с Анжеликой и графом де Пейраком, столь счастливо избежавшими гибели от руки своих могущественных врагов — короля Франции и католической инквизиции. Мы увидели их глазами величественную и своеобразную страну и стали свидетелями выпавших на их долю трудностей и испытаний, которые неизбежно должны были постигнуть их на этом суровом, еще неведомом европейцам континенте.
Как мы узнали из предисловия (излагающего краткое содержание второй-шестой книг, долгое время не известных русскоязычному читателю — Прим. ред.), прочитанная книга представляет собой только одно из звеньев в цепи романов, рисующих бурный и необычайно извилистый жизненный путь Анжелики. Невольно возникает вопрос: почему из многотомной серии романов, посвященных Анжелике, выделено данное звено, почему советский читатель вновь встречается с Анжеликой лишь с момента ее появления в Новом Свете?.. (Статья впервые опубликована в 1973 году, когда на русском языке были изданы только две книги — «Анжелика» и «Анжелика в Новом Свете», а на французском — девять томов, последним на том момент являлся роман «Анжелика и демон». Поэтому некоторые поспешные выводы автора объясняются его неведением. Кроме того, не забудем, что здесь анализируется не самостоятельный завершенный роман, а один из томов многотомного произведения. — Прим. ред.).
По воле авторов Анжелика, подчиняясь капризам литературной фабулы и хитросплетениям свой причудливой судьбы, не раз появлялась на страницах книг в самых разнородных, порой фантастических ролях и обличиях. И каждое из ее перевоплощений становилось ключом к калейдоскопу пестрых событий и занимательных приключений.
Но, несомненно, самым естественным, наиболее жизненным и правдивым из всех многочисленных приключений Анжелики становится полнокровный образ счастливой жены и матери, зрелой и мужественной женщины, соратницы своего супруга, живущей его мечтами и замыслами, радостями и тревогами.
Анжелика и Пейрак пришли в Америку, в этот дикий край, с кучкой сплотившихся вокруг Пейрака разноплеменных искателей удачи не только для того, чтобы овладеть скрытыми сокровищами новой страны, но и для того, чтобы обогатить, преобразовать земли Нового Света, с которыми отныне связаны все дерзновенные замыслы Пейрака и все надежды Анжелики.
Осуществление необычайных планов ложится на Пейрака бременем многотрудных дел и забот. И Анжелика, разделяя это бремя, становится надежной опорой мужа и его соратников, которым она призвана заменить дом и родину, дать то тепло и свет, что так ценятся заброшенными на чужбину скитальцами. Она щедро раздаривает все сокровища своего сердца, мягкой заботой согревает одиноких и усталых мужчин: рудокопов, охотников, лесорубов, оказавшихся в затерянном среди заснеженных лусов убежище — Вапассу.
Настойчивость и наблюдательность, любовь к природе и чуткость к окружающим, когда-то проявившиеся в девочке–подростке из замка Монтелу, со временем обернулись подлинным дарованием в зрелой Анжелике, прошедшей через закалившие ее гонения и невзгоды. Лишения и опасности, многолетняя борьба с врагами и обстоятельствами научили ее не теряться в любой обстановке, насторожили ее ум, воспитали бдительность и быстроту реакции. Тяжкое прошлое не озлобило Анжелику. Личное обаяние властно покоряло даже тех людей, которые в силу предубеждения и долга оказывались ее противниками.
Материнская заботливость, понимание природы становится великой силой Анжелики в борьбе с лишениями и болезнями, в борьбе за жизнь. В преддверии затяжной и голодной зимы она с неистощимой изобретательностью пополняет скудные запасы продовольствия. С непостижимой находчивостью изыскивает средства врачевания для людей Пейрака. Предельного напряжения, полной отдачи сил, физических и душевных, потребовала от нее эпидемия, разом свалившая почти всех обитателей маленькой лесной колонии. И это испытание явилось для Анжелики далеко не единственной пробой ее мужества.
Земля девственных лесов, рек и озер предстала перед Анжеликой не только как земля ее освобождения. Она манила и в то же время страшила ее, вызывала ощущение смутной угрозы, затаившейся неведомо где опасности. Чуткая Анжелика улавливала в окружающих красках и звуках мрачное предостережение чужой, недоброй стихии. В грохочущих водопадах она видела «караульных американских лесов». В шуме низвергающейся воды ей слышалось: «Здесь прохода нет!…» Превозмогая смятение чувств, порождаемое тревожным восприятием бескрайних просторов, Анжелика вопрошает, как примет ее столь не похожий на ее родину дикий и вольный край. Будет ли она принята или отвергнута Новым Светом?.. Несомненным достоинством книги является внимание к природе страны. В романе зримо и выразительно воссоздается облик севера Америки, его своеобразные ландшафты.
Страна пленяла и завораживала пришельцев мощью рек и водопадов, ширью хвойных и лиственных лесов, величавостью голубых кедров и мачтовых сосен, воскрешавших в памяти Анжелики образы старой церковной готики. Глазами героев книги мы видим великолепие первозданной природы, сочные краски леса: алого, шавранового, золотистого, видим «вспыхивающие с яркостью кузнечного огня» пылающие клены осени.
Но природа выступает не как личный декоративный фон. Она живет и требует, поражает и влечет, зовет в путь и предостерегает. Земля Америки изумляла европейцев пространствами, затерянностью разрозненных поселений, манящей неизвестностью того, что лежало за дальними кряжами гор, за гладью уже разведанных озер.
Но для многих пришельцев природа становилась жестокой мачехой. Ее враждебность постигалась в полной мере на исходе долгой томительной зимы, когда иссякали запасы продовольствия, а изнуренные люди с трудом превозмогали лишения и вслед за голодом в тесное логовище поселенцев вползала цинга. И именно тогда, когда таял снег, прыгали белки, немолчно журчала вода и весна развешивала на оживших березах сиреневые и синие сережки, смерть пожинала свою жатву.
В ту пору плодоносной земле Канады лишь предстояло стать великой кормилицей. Тогда не было даже проселочных дорог и единственным средством сообщения служила легкая лодка, с трудом преодолевавшая порожистые стремнины бурливых рек Новой Франции. Неудивительно, что задача колонистов состояла в том, чтобы накопить, сохранить запасы и уцелеть.
И так как по всех тогдашней Канаде от голода и болезней погибало больше колонистов, чем от руки индейцев, люди, как говорится в книге, тревожно спрашивали: кому из них посчастливится дожить до весны?
Сам собой возникает вопрос: что привело Пейрака и его спутников в Новую Францию, где им предстоял неравный бой с суровой природой и возможные столкновения с индейцами и властями провинции? Ответом служат признания Пейрака и Анжелики. В словах горечи и надежды они сопоставляют Старый и Новый Свет.
«Там, — говорит Пейрак, — за каждым нашим шагом следили сотни безжалостных глаз мелочного, изживающего себя, завистливого общества. В Старом Свете, — продолжает он, — даже мысля по-новому, нелегко было отличаться от других. Здесь — иное дело!» Этим коротким словом «здесь» мятежный отщепенец Старого Света характеризует тот влекущий его мир Нового Света, где, как ему кажется, открывается неограниченный простор мыслям и делам человека. Пейрак уверен, что в Новом Свете он легче сумеет добиться богатства, чем в Старом.
Супругу вторит и Анжелика. Обитатели Канады представляются ей людьми, способными завоевать мир. Она называет их «избранниками свободы». Дела этих новых людей она противопоставляет «жалким интригам Версаля».
Однако вскоре Пейраку и Анжелике пришлось убедиться в том, что обетованная земля их освобождения скована реакцией и церковным мракобесием. Вольнолюбивый Пейрак и его соратники неизбежно должны были встретить ожесточенное противодействие могущественных сил клерикальной реакции, которые, конечно, не могли мириться ни с убеждениями, ни тем более с делами еретика Пейрака, не могли допустить ни его дружественно-миролюбивых отношений с индейцами, ни существования богохульной общины, объединяющих благочестивых католиков с безбожниками-протестантами.
Осмысливая чудовищную провокацию, сделавшую его в глазах индейцев виновником злодейского убийства и вероломным предателем, Пейрак, негодуя, восклицает: «Неужели нет в этом мире места, где бы я мог взяться за дело, не споткнувшись о крест!..»
«Чудовище инквизиции вышло на охоту. Оно из Старого перешло в Новый Свет!..» — этот полный тревоги возглас Анжелики выражает не только крушение надежд на мирную жизнь; ее гневные слова означают начало войны с упорным и жестоким, искушенным в обмане и коварстве противником.
События и перипетии этой войны и составляют основную ткань повествования, в центре которого стоит Пейрак, не сломленный годами испытаний и преследований. Неутомимый кладоискатель, не утративший вкус к авантюрам в духе своего яркого времени, преисполненный прежней энергии и инициативы, он выступает в романе врагом обскурантизма, противопоставляет проискам иезуитов и их подручных собственные меры и весьма смелые планы.
Оценке этой борьбы должна быть, естественно, предпослана оценка самого Пейрака, выдвинутых им задач и тех средств, которые ставятся на службу этим задачам.
Авторитет Пейрака и беспредельное доверие к нему его людей в значительной мере определялись присущими ему чертами. Влияние его ума и познаний подкреплялись силой личного примера, неутомимой работоспособностью, его готовностью разделить с подчиненными не только тяготы, но и плоды трудов, при случае довольствуясь немногим, проявляя в трудные минуты стойкость, способность к самоограничению и доброжелательность верного собрата. Их восхищала щедрость Пейрака в часы удачи, когда он делил с ними как пиратскую, так и горную добычу. Их уважение завоевывалось предусмотрительностью предводителя и честностью, не допускавшей ни разлада между словом и делом, ни малейшего отступления от данных обещаний. Вчерашние пираты были связаны с Пейраком совместно пролитой кровью, нерушимой спайкой «разбойничьего братства». Беглецы-гугеноты, гонимые английские пуритане нашли в нем заступника и покровителя. (Здесь идет речь как раз тех пуританах, которых изгнали их единоверцы, правившие в колониях. — Прим. ред.) Как те, так и другие отправились за ним в глубь дикой страны, потому что твердо верили во всегдашнюю удачу своего хозяина, обещавшего им расколдовать недра Канады и с лихвой возместить все понесенные тяготы сверкающим золотом.
Пейрака отличали и возвышали над окружающими вольнолюбие и широта взглядов и стремлений гуманиста и ученого. Отвергнув всякий деспотизм — деспотизм власти, веры и схоластической буквы, — он дорого заплатил за свои убеждения, став жертвой этого деспотизма, но сумел вырваться на волю и превратиться из жертвы в непримиримого его противника.
Открыто пренебрегая религиозными и националистическими предрассудками, он дерзает основать в лесах Канады трудовую общину французов, англичан, испанцев, объединив в ее составе гугенотов и пуритан с католиками. Все они представляются ему «людьми, которых он сформировал в ежедневной работе по своему образу и подобию». Тем самым брошен вызов властям сугубо католической Канады. (Не будем забывать, что действие романа происходит не в собственно Канаде, а в Акадии, точнее, на территории современного штата Мэн (США). Мэн в те времена был спорной территорией, и, согласно роману, Пейрак купил права на свои земли у англичан. На этой территории жили французы, англичане, голландцы. Хотя автор прав в том, что канадцы восприняли появление маленькой колонии Пейрака как вызов. — Прим. ред.)
Перевоспитывая своих подопечных, Пейрак побуждает пиратов валить лес, плавить руду, вовлекает в работу надменных и презиравших труд испанских дворян. Своим соратникам он терпеливо внушает принципы трудового содружества, веротерпимости, взаимного уважения и особого, бережного отношения к женщине.
С подчеркнутой деликатностью и человеческим великодушием относится он к Анжелике. Она не слышит от него ни одного упрека, ни одного вопроса, затрагивающего темную полосу ее жизни, историю ее вольных и невольных измен. С щедрой сердечностью он простирает свою отцовскую заботу на внебрачное дитя Анжелики, неотступно следит за духовным ростом сыновей.
Пейрак заявляет, что предпочел югу Америки север потому, что там нет ненавистного ему рабства. (Еще и потому, что на севере были месторождения серебра. — Прим. ред.) Он гневно клеймит хищническую скупку мехов у индейцев и растлевающую их торговлю водкой. Этой благородной позиции вполне отвечает уважение к нравам и достоинству индейцев, решимость при любых обстоятельствах и любой ценой блюсти принятые по отношению к ним обязательства.
Пейрак авансом отдает вождю онондагов в счет еще не доставленных мехов порох и пули, котлы, топоры и ножи, суконные одеяла и прочее, а в дальнейшем, видимо при обмене на меха, обязуется предоставить еще и «порошок урожая» — селитру.
То была бы едва ли не беспрецедентная попытка отказаться от обычного в подобных сделках обмана и обсчета. То был бы невиданный в лесах Канады пример соблюдения обоюдной выгоды, опаснейшая затея, явно подрывавшая всю благославляемую иезуитами и прочно укоренившуюся систему неэквивалентного обмена, равнозначного беззастенчивому ограблению индейцев. (Иезуиты выступали против спаивания индейцев, это пытался остановить и король. Руководители колонии (губернатор, интендант, церковь) постоянно находились в противостоянии друг другу, конкурируя за рынок мехов и, значит, за влияние на местные племена. — Прим. ред.) Индейцы, помимо того, получали огнестрельные припасы, чего никак не могли допустить власти Новой Франции.
Подобного дела не могли терпеть заправилы традиционной торговли и их вдохновители. Поэтому вождь могавков вполне обоснованно остерегает Пейрака: «Твой самый страшный враг — Черное Платье!» Но Пейрак и сам давно распознал своих противников.
Будучи не благодушным мечтателем, а человеком действия, он вступает в борьбу за власть и влияние, рассчитывая лишь на свой ум и собственные силы.
Сюжетная нить — в руках авторов. Они милостивы до конца к своему герою. Пейрак расстается с читателем, достигнув победы. Авторы опускают занавес в счастливый для своих героев момент. Новый Свет их принял. Они завоевали его.
В романе, обращенном в прошлое, всегда прихотливо сплетаются поэзия вымысла и прозаическая бухгалтерия реальных фактов минувшего. Историк, такова уж его профессия, стремится сверить то и другое.
Пусть и читатель станет участником такой сверки. Это поможет ему сопоставить, мысленно взвесить придуманное и достоверное и таким путем представить себе, на что могли рассчитывать и с чем столкнулись бы герои нашего романа, если бы со страниц книги они внезапно перенеслись в подлинную Канаду XVII века. При этом, конечно, нужно учитывать всю относительность «Анжелики» как исторического романа, ее принадлежность к беллетристике, условно говоря, «костюмно-развлекательного» свойства, об «основательности» которого следует судить в рамках законов, диктуемых особенностями самого жанра.
Итак, перенесемся в XVII век. Совершим непродолжительную экскурсию в подлинное прошлое Североамериканского материка. Познакомимся с общей картиной его колонизации, чтобы путем сравнения отчетливо увидеть отличительные черты Новой Франции, выявляемые при сопоставлении с Новой Англией и зоной господства испанских колонизаторов. В кратчайшем обзоре откроется предыстория ожесточенной борьбы европейских держав за раздел Североамериканского континента. Такое знакомство с фактами подскажет нам, насколько достоверна — отнесись мы к ней серьезно — изложенная в романе история о том, как группа благородных энтузиастов вступила в отважное соревнование с колонизационными силами эпохи.
В XVII веке и позднее понятия «Канада» и «Новая Франция» зачастую отождествлялись. Однако второе понятие шире первого. Оно объемлет все земли Америки (в том числе и Луизиану), сувереном которых считался король Франции. Название «Канада» происходит от гуроно-ирокезского слова «каната», означавшего деревню либо группу оседло живущих людей. Этим названием при его возникновении обозначалась лишь долина Святого Лаврентия, вне которой лежала примыкающая к ней на западе Акадия. Это первоначальное разграничение понятий впоследствии стерлось.
В XVII столетии Северная Америка оставалась огромным, полупустынным, мало изученным европейцами материком. Испанские завоеватели, овладев к тому времени Южной и Центральной Америкой, захватили Флориду и стремились предотвратить появление соперников в бассейне Мексиканского залива. Французские, английские и голландские переселенцы основали разрозненные очаги поселений у берегов Атлантики и, постепенно расширяя районы своего господства, понемногу продвигались к западу и к югу, закрепляя за собой обжитые территории и создавая новые провинции. Время от времени они предпринимали смелые экспедиции вглубь загадочного материка, прослеживали путь к «великому морю Запада», по ту сторону которого лежал Китай.
Соперничество колонизаторов проявлялось в столкновениях, ревнивой подозрительности к успехам конкурентов, в глубокой розни, подогреваемой жестокой веронетерпимостью. Материк был слишком обширным, а силы колонизаторов — сравнительно малыми. Девять десятилетий XVII века являлись лишь преддверием медленно назревавшего большого конфликта, приведшего к англо-французским войнам, первая из которых развернулась в 1689-1697 годах.
Общей чертою всех пришельцев была жажда новых территорий и полное пренебрежение к коренным жителям континента, которых беспощадно теснили, обманывали, грабили все колонисты.
Во всем остальном проявлялись различия, благодаря которым история американского Севера той поры, бедная внешними событиями полна противоречий и разительных подчас контрастов. (Парадоксальное высказывание. Конечно, немногочисленное население не могло генерировать столько событий, сколько происходило в Европе. Однако по насыщенности и драматизму они не уступали европейским. — Прим. ред.)
Испанские конкистадоры, воспитанные в вековых кровавых войнах, привыкли оправдывать любое насилие божьим именем с папским благословением. Высокомерные дворяне и профессиональные воины, они видели в захваченных землях источник мгновенного обогащения, искали золото, не интересуясь ни плодородием почвы, ни теми отраслями хозяйства, которые требовали терпения и труда. Презрение к труду как к занятию низменному, пренебрежение к экономике, к производительным силам Нового Света мешало слугам испанского короля закрепиться в захваченных странах.
При сравнении английской и французской колонизации сразу же бросается в глаза коренное различие в масштабах и самом характере двух колонизационных потоков, хлынувших в Новый Свет из Франции и Англии. Это различие не ощущалось в XVI веке, когда английские пришельцы основали на Североамериканском континенте свою первую колонию — Виргинию, а французские экспедиции Картье и Роберваля в 1535—1541 годах попытались обосноваться у реки Святого Лаврентия. Оно выявилось в XVII столетии.
Если приток французских пришельцев в Северную Америку можно сравнить с медленно сочившейся водной струей, то прилив английских эмигрантов напоминал полноводную реку, неудержимо устремившуюся в новую долину по широкому наклонному руслу. В 1608 году француз Самуэль Шамплен основал в долине Святого Лаврентия постоянную колонию, население которой в 1642 году состояло всего из 300 человек. В 1682 году это число достигало 12 тысяч. Между тем количество английских поселенцев к 1689 году дошло до 200 тысяч.
Однако последующие исторические события показали, что в борьбе за обладание Канадой французы потерпели поражение не в силу одного лишь численного преимущества противника. Эта борьба явилась столкновением двух далеко не однородных государств: идущей к гибели феодально-абсолютистской Франции и Англии, прошедшей горнило победившей буржуазной революции.
Разница в масштабах колонизации определялась различием в самом ее характере. На французских судах в Новый Свет прибывали и знатные дворяне, и офицеры, и чиновники, и священники, и монахи, и деловитые купцы, и энергичные люди третьего сословия — торговцы, охотники, скупщики пушнины. И лишь горстка подневольных людей доставлялась из Франции, чтобы орудовать на новой земле топором и серпом.
Не в пример феодальной Франции, где крестьянство было прочно привязано к своим наделам, а ремесленники — к своим мастерским, экономически передовая Англия успела пережить бурный процесс первоначального накопления. Выбитые из трудовой колеи, обнищавшие ремесленники и вытесненные из деревень, лишенные земли крестьяне с XVI века пополняли ряды бродяг и нищих. Лендлорды, промышленники и само правительство стремились освободиться от этого избыточного населения любым путем, и, прежде всего путем заселения далеких заокеанских земель. Разумеется, из Англии в Америку попадали не только экспроприированные труженики. Короли из дома Стюартов столь же широко, как и французские государи, жаловали американские земли вместе с титулами и привилегиями придворным и офицерам. Однако королевским любимцам было гораздо легче получить, чем реализовать, свои привилегии. В условиях бескрайних просторов вольные труженики не склоняли головы перед сеньорами. Они попросту искали и находили для себя участки незанятой земли либо оттесняли с нее индейцев.
На занятых английскими поселенцами землях Нового Света феодализм оказался чахлым заморским растением, которое никак не удавалось акклиматизировать, несмотря на все указы и заботы коронованных сановников. Зато на американской почве довольно быстро и успешно утверждались капиталистические отношения и буржуазные правовые нормы. Землевладельцы и богачи здесь отыгрывались лишь на ввозе насильственно захваченных американских негров и создании рабовладельческих плантаций.
Основатель канадской колонии ученый-картограф и путешественник Шамплен был убежден в громадных возможностях этой страны. Он пригласил из Европы крупнейшего по тому времени геолога для оценки рудных богатств края. (Шамплен называет его — рудознатец мастер Жак из Словении. — Прим. ред.) Ученый не обнаружил желанных залеганий, и его мнение не было опровергнуто впоследствии. Отголоском докембрийской эры являются бедные, не имеющие промышленного значения залегания благородных металлов в районе Онтарио. Реальному Пейраку, видимо, не удалось бы добиться тех результатов, ставших доступными для героя романа. (Очень странно звучит это утверждение автора. Еще в XVII веке, после Шамплена, в Акадии, на территории современного Нью-Брансуика, были обнаружены залежи угля, и даже сделаны попытки импортирования этого угля в Европу. Изыскания, проводившиеся по заказу Талона в 1660-х годах, выявили следы меди в районе озера Верхнего. Но сегодня Канада находится на третьем месте в мире по объему добычи полезных ископаемых. Месторождения металлов, следовательно, и их добыча, в основном сосредоточены в Канадском кристаллическом щите, а в границах этого щита как раз и находятся провинции Квебек и Онтарио, а также полуостров Лабрадор. Добывают в Канаде и золото, причем не только на Северо-Западных территориях, которые в XVII столетии не были освоены, но и в Квебеке. Более того, – Канада давно считается одной из ведущих стран мира по добыче серебра, которая производится, в числе прочего, в упомянутой выше провинции Нью-Брансуик, ранее входившей в Акадию и примыкающей к американскому штату Мэн, где действовали наши герои. Мэн сегодня в основном сельскохозяйственный и туристский штат, но в конце XIX века там тоже добывали серебро. Проводились некоторые разработки полезных ископаемых и в XX столетии. В Нью-Гэмпшире, граничащем с Мэном, сегодня добывают бериллий и цирконий. — Прим. ред.)
Пейрак, сойди он со страниц книги, прежде всего натолкнулся бы на административно-правовые преграды. Полковник Ломени говорит о нем, как о владельце, «застолбившем» несколько участков. Однако в Новой, как и в Старой Франции «сеньором», то есть владельцем земли, признавался не тот, кто ее самочинно захватил, возвестив об этом надписью на вкопанном в землю столбе, а лишь тот, чьи права сеньора дарованы королем. В XVII веке французская корона щедро наделяла сеньоральными правами близких к престолу людей, она, нуждаясь в деньгах, продавала эти права разбогатевшим буржуа, но предоставление сеньоральных прав заведомо исключалось для всех врагов короля, и тем более для людей, осужденных судом.
В реальной Канаде XVII века осужденному церковью и королем Пейраку не позволили бы создать свою сеньорию, и, безусловно, не потерпели бы в ней ни гугенотов, ни английских пуритан. (Еще раз напомним, что действие происходит не в Канаде. — Прим. ред.)
Пейрак в разладе с веком. Но с веком спорит не Пейрак — ученый и новатор, а граф де Пейрак, недовольный переменами, которые несет с собой поток времени. По его мнению, XVII век, отступив от христианской морали, положил начало той владевшей всеми жажде власти, которая предоставляет человеку, не желающему быть поверженным, единственный выход — самому овладеть властью.
Высказанная мысль была бы естественной в устах сеньора XII—XIII веков. Но XVII век далек от классического средневековья. Этот век — на грани Нового времени, когда границы Европы перестали быть границами мира. Это век абсолютизма и английской буржуазной революции.
Нет, отнюдь не этот век открывает собой всеобщую и беспощадную борьбу за власть. Подобная борьба действительно велась в Средние века, когда все сеньоры — и крупные, и мелкие — невозбранно воевали друг с другом по праву «частной войны», не считаясь ни с христианской моралью, ни с интересами народа. В те давние времена, когда «все воевали против всех», мгновенно возникали и рушились, как карточные домики, призрачные государства-однодневки, выкроенные мечом одних и сокрушенные мечом других.
В противовес Средневековью именно в XVI и в XVII веках сложились национальные государства, и эти века стали эпохой больших национальных держав, временем их начавшегося колониального соперничества. В эти-то века и пришел конец сепаратизму знатных честолюбцев и всевластию разудалых кондотьеров, некогда пытавшихся властвовать самостоятельно. (Абсолютизм и был высшим на тот момент выражением жажды власти. И сильному человеку, не желавшему стать пешкой или «винтиком» в этом механизме, действительно, ничего не оставалось, как самому играть в жизни самостоятельную активную роль и пытаться добиться власти там, где это было возможно. — Прим. ред.)
Подобные попытки оказывались в изменившихся условиях несовместимыми с мощью национальных армий и флотов, с мощью государственного кошелька. Миновало время всемогущих вице-королей, награждаемых «царством» за свои открытия. И шестьдесят наемников, призванных обеспечить Пейраку военную силу — величина для XVII века ничтожная!.. (В романе говорится о тридцати наемниках, но для защиты маленького поселения тех времен даже такое количество не столь уж ничтожно. Как указывает выше сам автор, население Канады тогда было очень мало, и более чем десять лет спустя Монреаль прислал на помощь осажденному Квебеку 300 вооруженных людей. С англичанами Пейрак договорился, в последующих книгах он договорился и с канадцами, и выиграл несколько лет мирной жизни. Правда, в конечном итоге полковник Ломени со своим отрядом сжег Вапассу, но сделал это по собственной инициативе и тогда, когда поселение на какое-то время осталось без защиты. Однако автор статьи в 1973 году просто не мог знать о событиях книги, которые еще не были описаны. — Прим. ред.)
Куда дальновиднее Пейрака оказался эпизодически промелькнувший в романе путешественник Ла Саль. В 1677 году французское правительство поручило ему закончить исследование Миссисипи и наделило его правом владеть новооткрытыми землями. Обследовав водный путь от реки Святого Лаврентия до Мексиканского залива, пройдя через озера Онтарио, Эри, Гурон и Мичиган, спустившись по рекам Иллинойс и Миссисипи до ее устья, Робер Кавелье де Ла Саль провозгласил весь огромный бассейн Миссисипи не своим владением (что позволяли его полномочия), а владением короля Франции, назвав его именем всю обширную долину — Луизиана. Не в пример Пейраку проницательный руанский буржуа Робер Кавелье, сеньор де Ла Саль (он получил дворянство от короля), видимо понял, что любое псевдогосударство будет неминуемо раздавлено. (Не будем забывать, что Пейрак пользовался собственными средствами, а Ла Саль был вынужден искать инвесторов, от которых, несомненно, зависел. Кроме того, как мы уже знаем, Пейрак вовсе не проводил политику изоляционизма. — Прим. ред.)
«Канада, — писал ее историк Паркмен, — в своей сути была военным государством». Большинству дворян здесь не удавалось стать землевладельцами. Их уделом была военная служба. Чем обширнее становились захваченные территории, тем бдительнее приходилось их оберегать при столь незначительном количестве переселенцев. Год от году росло число разбросанных по стране военных постов и фортов, росли гарнизоны, ширилось поприще для офицеров, людей такого толка, как Пон-Бриан. Католическим миссионерам легко удавалось подчинять своему влиянию этих людей, раздувать их самомнение, чувство необоснованного превосходства над индейцами, воспитывать в них вражду ко всем чужакам и инакомыслящим. Воинственные стражи французских колониальных рубежей, будучи нахлебниками и слугами губернатора, олицетворяли собою общественное мнение провинции и, оставаясь суеверными и набожно-фанатичными, ненавидели всякое новшество и всякое проявление живой мысли. (Военнослужащие не могут являться нахлебниками, тем более в воюющей стране. — Прим. ред.)
Канада стала не только военным государством, но и твердыней черной католической реакции. Здесь сразу же после падения Ла-Рошели, то есть уже с 1628г., было прекращено соблюдение Нантского эдикта. Иезуиты осматривали каждый прибывающий в страну корабль, не позволяя ни одному гугеноту ступить на почву сугубо католической страны. Обвинение в богохульстве влекло смертную казнь, сочувствие английской революции каралось каленым железом.
Были в Канаде и люди иного склада — скромные выходцы из третьего сословия. Лишенные сословного чванства, они строили мельницы и пивоварни, заводили мастерские по обработке кожи, дерева и металла, возводили лесопилки и судоверфи, положили начало вывозу мачтового леса и пиломатериалов.
Пейрак хвалит людей, которые с мушкетом за плечами и с топором в руках врубались в лесную чащу, чтобы дать место на расчищенных площадях полям и мастерским. Но тяжкой бедой этих людей, как и бедой страны, оставалась их малочисленность. Королевское правительство пыталось перебросить в Новый Свет «белых рабов» — нищих, бездомных, неимущих, осужденных судом за долги и иные провинности. Оно отдавало их как кабальных слуг на пяти-шестилетний срок состоятельным колонистам, рассчитывая возместить полударовым трудом этих временных невольников нехватку рабочей силы. Однако переселять кабальных слуг оказалось куда легче, чем удерживать их на новых местах. Они спасались, уходя в необъятные чащи, где превращались в ненавистных властям «лесных бродяг», трапперов, в ускользавших от преследования вольных охотников.
В Канаде незримо совершалась великая внутренняя борьба. Ее труженики последовательно и неудержимо, хотя и медленно, одолевали занесенный из метрополии феодализм. Лесные просторы укрывали множество беглецов, и никакое давление сеньоров и чиновных предписаний не могло повысить сверх минимального уровня платежи ренты и шестидневную годовую барщину. Проклинаемую французскими крестьянами талью — прямой налог — в Канаде так и не удалось ввести.
История Канады неотделима от проблемы индейцев. Они показаны в романе то послушными, укрощенными белыми миссионерами, то настороженно-враждебными, грозящими войной, но всегда самобытными. Вместе с героями книги мы встречались с гуронами и абенаками, с индейцами-католиками и суровыми ирокезами. Воспоминания и рассказы белых поселенцев говорят о внезапных набегах, похищениях, расправах ирокезов над французскими колонистами, о Священной долине пяти ирокезских племен, откуда французу трудно выбраться живым и невредимым. В этих рассказах настойчиво звучит одна и та же тема: обоюдная жестокость и непримиримая вражда, которую проявляют как воинственные племена, так и их противники — белые поселенцы.
Явно неправдоподобно звучат слова, что ирокезы считают всех, не принадлежащих к их расе, «годными лишь на жаркое», ибо межплеменные столкновения, как и конфликты с канадскими колонистами, вызывались не «голосом крови», не расовым предубеждением, а той реальной обстановкой, какая сложилась для индейских племен в результате нового для них соседства с белыми поселенцами.
Индейцев возмущала не только политика ограбления и угнетения, но и разрушавшая всякую надежду на мир тактика вероломства, которая красной нитью проходит через всю историю отношений между индейцами и белыми колонизаторами.
Когда первая французская экспедиция Картье появилась в Канаде, индейцы встретили ее очень гостеприимно. Они щедро и бескорыстно кормили пришельцев, а когда те заболели цингой, спасли им жизнь соком, извлеченным из хвои. Отплывая, Картье обманом похитил вождя племени Доннакона, которого доставил к королевскому двору в качестве живого трофея и вещественного подтверждения своих рассказов. Упоминание об индейском вожде Уттаке, предательски захваченном и отправленном во Францию, является отзвуком подлинного события. Губернатор Денонвиль однажды пригласил к себе на пир вождей мирных, так называемых «нейтральных» ирокезов, а затем велел связать захмелевших гостей, после чего они были отправлены во Францию на галеры.
То обстоятельство, что один из этих примеров относится к XVI, а другой к XVII столетию, лишь подчеркивает неизменность и долговечность применявшейся по отношению к индейцам практики преступного вероломства.
Именно поэтому подлинный вождь ирокезов, возглавлявший их в войне с канадцами, Киетсатон, в отличие от выведенного в романе Сваниссита не верил белым начальникам, и реальному Пейраку вряд ли удалось бы убедить его в том, что индейцам нужно надеяться не на самих себя, а на белого благодетеля. (Ирокезы и алгонкины не раз заключали союз с европейскими колонистами, видя в них силу и определенную выгоду. Однако европейская цивилизация в итоге подавила индейскую культуру. — Прим. ред.) Многоплеменность индейцев, этнические и языковые отличия между ними были на руку колонизаторам, так как помогли им усиливать рознь и разжигать вражду между племенами.
И если в романе все индейцы говорят на сходных языках и Пейраку даже удается создать лингвистический ключ, позволяющий общаться как с алгонкинами, так и с ирокезами, то данные современного языкознания устанавливают для американских индейцев наличие ста самостоятельных языковых семей, помимо различия в диалектах каждой из этих семей. (Существует и другая гипотеза, согласно которой индейские языки Северной Америки подразделяются на три семьи — на-дени, америндскую и эскимосскую. С этой гипотезой связана методология «массового сравнения языков». Хотя подобная концепция вызывает скептицизм многих лингвистов, она в последние годы нашла косвенное подтверждение в результатах антропологических и молекулярно-генетических исследований, в частности, анализа митохондриальной ДНК. Редукционистские тенденции к объединению языковых семей американских индейцев существовали уже с 1920-х годов. Очевидно, что в своем романе Анн Голон опирается именно на эти взгляды. — Прим. ред.)
То, что благосклонно-снисходительный к индейцам Пейрак берет под сомнение их способность к труду, также вызывает недоумение и, очевидно, не соответствует истине.
Орудия из шлифованного камня, дерева, кости и рога, луки и стрелы, сани и волокуши, влекомые собаками, скребки для очистки шкур — таков рабочий инвентарь североамериканских индейцев, знавших употребление огня, простейшее прядение, витье веревок, применение собаки, коллективную охоту на бизонов, оленей, на медведя. На пригодных площадях успешно развивалось земледелие, и ирокезы культивировали кукурузу, маниоку, фасоль и тыкву. Умело сооружались не только берестяные вигвамы, но и бревенчатые длинные дома, служившие целому роду. Ирокезы и гуроны строили кедровые срубы без единого гвоздя и утепляли их многослойной обшивкой из древесной коры. Картье описал стоявшую на месте позднейшего Монреаля деревню, расположенную по кругу, огражденную трехъярусной бревенчатой стеной, воротами с прочным засовом и примыкавшими к ним галереями. Удивление путешественников вызывали преграждавшие реки каменные запруды с узкими проходами для рыбы, через которые она попадала в сплетенные из веток особые ловушки. По рекам скользили челны из березовой коры и монолитные ладьи, выдолбленные из целых древесных стволов. Европейцев поражало мастерство индейцев в судовождении по стремительным порожистым рекам.
Легенда о неприязни индейцев к труду потому и возникла, что с более поздним пластом истории вдруг оказался совмещенным в одной хронологической плоскости иной, давний ее пласт, измерениями которого определялись как труд, так и психология людей неолита, лицом к лицу столкнувшихся с подданными Людовика XIV. Понятия и навыки каменного века столкнулись с требованиями XVII столетия.
Строки романа порою толкают к мысли, будто заключение мира и объявление войны зависело от таких случайностей, как сброшенная в пропасть черепаха или поведение пленного мальчугана, возвращенного французам ирокезами. Допускаемое здесь смешение повода с причиной и возвеличение случайности уводит нас от понимания истинных оснований глубокого конфликта, вылившегося в жесточайшую войну с ирокезами, поставившую на карту самое существование Канады. (Автор ниже описывает более ранние события. В конце 1670-х годов бобровые войны отнюдь не прекратились, а просто перешли в новую фазу. Мир с ирокезами, который удавалось поддерживать Фронтенаку в первый период его правления, был очень хрупок, его скорее можно было бы назвать перемирием. В то же время и почти в тех же местах алгонкины сражались с англичанами. А чтобы нарушить перемирие, или прервать передышку в непрерывной войне, вполне достаточно и повода, поскольку причины уже сделали свое дело. — Прим. ред.)
В 1609 году Шамплен решил завоевать расположение алгонкинов, вступив на их стороне в войну с их противниками — ирокезами. Вместе с алгонкинами он вторгся в земли могавков. Так было положено начало подразделению индейцев на врагов и союзников и вместе с тем осложнена и усилена их межплеменная рознь. Голландцы и англичане стали «союзниками» ирокезов. Межплеменная рознь еще более усугубилась разделением между индейцами, принявшими христианство, и индейцами, сохранившими язычество.
Хотя Канада и была лишена золота, она не миновала длившейся десятилетиями лихорадки наживы, связанной с «мягким золотом» — сокровищем канадских лесов. В Европе рос спрос на меха, и в первую очередь на драгоценных бобров. Бобровые шкурки стали главным предметом вывоза. Уже в 30-х годах к югу от Нижних Великих Озер бобры оказались почти истребленными. Обитавшие в этих местах ирокезы теряли возможность получать в обмен на меха нужные им сети, порох, дробь, ружья. Им надо было во что бы то ни стало раздобыть бобров в районе расселения гуронов и абенаков. Но этому воспротивились власти Новой Франции. Столкнулись две точки зрения: миссионеры-францисканцы предлагали допустить ирокезов в районы охоты, чтобы обеспечить мир, иезуиты отвергали это предложение, доказывая, что, поладив с гуронами, ирокезы начнут сбывать меха не в Квебек, а в Олбани — фактории голландцев, а посему миру надлежит предпочесть войну. И так как данная точка зрения возобладала, ирокезам не оставалось ничего другого, как взяться за оружие. Эта война оказалось необычайно долгой, ожесточенной и кровопролитной не только потому, что ирокезов толкнула к ней безвыходность положения. В отличие от французов, отказывавшим союзникам-индейцам в огнестрельном оружии, англичане снабжали ирокезов ружьями и порохом, подтачивая таким путем силу французских соперников.
На протяжении трех десятилетий, с конца 30-х до начала 60-х, шла беспримерная война. В дыму и пламени погибали селения гуронов. Три губительные эпидемии оспы завершили их разорение. В 40-х годах ирокезам удалось блокировать бассейны рек Св. Лаврентия и Оттавы. Уже тогда иезуиты завопили: «Если не придет помощь, конец вере и торговле!» Губернатор запросил мира. Но война снова возобновилась.
Ирокезы вклинились к северу и востоку от Квебека. Они осадили Монреаль. В 1660 году все способные носить оружие канадцы участвовали в тягчайшей битве у Лонг-Солта, откуда ни один из них не вернулся. (Этот отряд составляли молодые жители одного Монреаля, а также их индейские союзники — четыре гурона и сорок алгонкинов. Бои продолжались около недели. Нескольким индейцам из отряда удалось спастись. — Прим. ред.) Колонию спасла помощь метрополии, пославшей войска и провозгласившей прямое административное подчинение Канады короне Франции.
Героическая борьба ирокезов со своими притеснителями была лишь началом более чем трехвековой неравной и трагической борьбы индейских племен, беспощадно истреблявшихся и оттесняемых в резервации.
И не отголоском давних сражений, а обличающим документом современности звучит рассказ о продолжении этой борьбы в наши дни, рассказ о последнем непокорившемся алгонкинском племени шеванезов, не позволившем загнать себя в резервацию, а ушедшем в лесотундровые земли канадского севера, чтобы там, на краю света, под ледяным дыханием Арктики, сохранить гордую вольность дедов и нерушимые обычаи охотников-предков [ См.: Сат-Ок. Земля соленых скал. М.: «Детская литература»].
Возвратившись из небольшого путешествия в историческое прошлое, сопоставив кое-какие данные романа с историческими фактами, мы можем, опираясь на сделанные наблюдения, бросить критический взгляд на смелые планы Пейрака, которому не по пути с колонизаторами всех мастей и наций, на планы, с помощью которых он хочет избавить индейцев от господства пришельцев, объединить их племена и открыть таким образом подлинно новую главу в истории Нового Света.
Заметим, что авторы романа наделяют своего героя поистине идеальными достоинствами, не в меру яркими красками рисуют его разностороннюю одаренность, глубину его проницательности и силу его воздействия на соратников и противников. Граф де Пейрак выступает даже как вполне самостоятельная политическая сила, такая весомая сила, которая в условиях XVII столетия может в известной мере уравновешивать соперничающих колонизаторов, рассчитывая на собственную роль в жестоком соревновании держав, овладевавших тогдашней Америкой.
Силам могущественных противников Пейрак противопоставляет свою дипломатию гибкого лавирования. Он говорит Анжелике: «Надо действовать очень тонко. Если мы сумеем избежать все ловушки, которые нас окружают, в один прекрасный день мы станем сильнее их всех, вместе взятых…» (В тексте стоит: Если мы сумеем выйти живыми из всех ловушек… (Часть 1, гл. 13). — Прим. ред. )
Верховный вождь ирокезских племен Уттаке видит в графе де Пейраке представителя белой расы, не похожего на других, не признающего ни французов, ни англичан, ни «черные платья». Этому необыкновенному белому предсказывается, что он окажется сильнее всех французов и выполнит возвещенную сагой о Гайавате миссию объединителя всех индейских племен.
Пейрак чужд английским колонизаторам. Он более чем чужд и своим соотечественникам — французским колонизаторам. Свободный от уз подданства, повиновения и покорности, он с одинаковым презрением относится ко всем европейским хищникам, взирающим на Новый Свет как на свою законную добычу. (Как уже говорилось выше, автор не мог знать, что Пейрак заключит союз с канадцами, однако уже в данном романе говорится, что он заключил союз с англичанами. — Прим. ред.) Смелые планы Пейрака-преобразователя явно не укладываются в сложившиеся к XVII веку политико-географические рамки. Но если карта американского Севера не отвечает замыслом нашего героя, следует попросту перекроить эту карту, не отрекаясь от замыслов, а вступая в отважный спор с историей и географией. «На северо-востоке — Новая Франция, на юге — Новая Англия. На западе — ирокезы», — констатирует Пейрак. И вывод приходит сам собой: «А между ними — я с горсточкой людей!..» Устраняя сомнения Анжелики, он убеждает: «Власть принадлежит тому, кто смелее. Людовик XIV не доберется до нас! Мэн, страна лесов, серебра и невидимого золота, станет нашим королевством».
Но и в личной удаче кладоискателя он видел не эгоистическую цель, а только средство, ведущее к обогащению всей страны. Еще до того он пролагал дорогу к богатству и будущим открытиям в роли вожака пиратов. И добыча расценивалась им лишь как средство, открывающие ему еще более широкие возможности. Мятежный изгнанник утешал себя тем, что пиратскую войну он ведет «против королей и султанов». Однако в абордажных схватках погибали не венценосные тираны, а простые люди, и вопреки замыслу предводителя объективно вели к подрыву торговли и благосостояния именно этих людей. Ожесточенный против врагов и увлеченный широтою замыслов, Пейрак/Рескатор (таков его пиратский псевдоним) не замечал, что те средства, которые он поставил на службу своей цели, не столько приближают, сколько удаляют его от нее. (Автор опять же не знает, как действовал Пейрак. Он не грабил чужие суда с целью добычи, и, тем более, не коллекционировал модели потопленных им королевских кораблей, как это придумали авторы фильма, а занимался торговлей серебром. Монополизировав эту торговлю (в том числе и силовыми методами), он упорядочил цену на серебро в Средиземноморье. Одни при этом разорились, но другие получили немалые выгоды. Как раз простые люди, работавшие на Пейрака, были очень довольны подобной монополией. Таким образом, богатство его основано на торговле, а пиратство обусловлено тем, что торговля эта – контрабандная. Разумеется, подобная деятельность не была выгодна французскому королю. В Америке Пейрак добился богатства, поднимая сокровища c затонувших кораблей, что основано на реальном факте – истории Фипса, который, в отличие от нашего героя, был вынужден поделиться большей частью добычи с государством. — Прим. ред.)
Во времена Пейрака ненавистный ему абсолютизм был сокрушен в Англии штуромовой силой буржуазной революции. Но это важнейшее событие эпохи осталось незамеченным Пейраком. Борясь с деспотизмом монархии и церкви, он не видит и не ищет опоры в новых силах социального обновления. У него достаточно наблюдательности, чтобы дать положительную оценку трудолюбивым канадским буржуа, столь не похожих на военных и церковных тунеядцев. (Слово «тунеядцы» — явное следствие авторской концепции. — Прим. ред.) Но он оказывается неспособным понять роль этого нового общественного класса. Он полагается лишь на собственные силы, на свою предприимчивость, на свою инициативу. Но, борясь в одиночку, прибегая к рискованным, а подчас и эгоистическим средствам в достижении цели, Пейрак неизбежно обрекается на авантюризм. (Как раз люди авантюрного склада и заселили мир, и сделали его таким, каким мы его видим. — Прим. ред.) Является ли случайным столь узкий подход к насущным задачам времени?… Он, несомненно, порожден двойственностью в мировоззрении наших героев. Осуждая угнетение индейцев и инквизиционные гонения, возмущаясь «изжившим себя обществом Старого Света», сами они продолжают жить обветшавшими, но дорогими для них феодальными воззрениями и традициями.
Анжелика убеждена в неизменности дворянских законов войны и сословной чести. С фаталистической непреклонностью она говорит сыну: «Ты будешь участвовать в войнах, мой сын, будешь сражаться жестоко, до конца… Это хорошо. Мужчина не должен бояться сражений… Ты будешь входить в города как победитель… Будешь во хмелю силой брать женщин!…» (Чтобы проиллюстрировать свою концепцию, автор выхватывает фразу из абсолютно иного контекста. Анжелика говорит это, чтобы устыдить Кантора, с предубеждением относящегося к Онорине, чтобы объяснить, как появилась на свет его сестра, чтобы показать подростку, насколько ужасна война, какое насилие она несет с собою. Дальнейший текст, который автор опускает, выглядит так: «Но позаботишься ли ты о них, о своих жертвах? Нет! Такова война, не правда ли? Придет ли тебе в голову потом узнать, не умерли ли они от позора, не бросились ли в колодец? Нет! Ибо такова война!» И далее: «Если он не понимает, тем хуже для него… пусть становится бессердечным, грубым, жестоким солдафоном…» (часть 5, глава 1). К счастью, Кантор понял, и стал для Онорины лучшим другом. — Прим. ред.)
Родителям кажется, что Флоримон имеет право на авторитет у старших по возрасту подчиненных отца уже в силу того, что в его жилах течет дворянская кровь. Пейрак уверен, что в спорах правого и виноватого лучшим арбитром является дворянская шпага, и возмущается тем, что Ришелье осмелился отменить дуэли. Сравнивая день сегодняшний с днем вчерашним, тот же Пейрак горько скорбит об исчезновении рыцарства, ибо, по его мнению, только шевалье являлся в славные былые времена защитником всех слабых — женщин и детей, крестьян и ремесленников. Аристократическая предвзятость здесь явно искажает все контуры действительности. (В далеком прошлом, когда дворяне были военным сословием, они действительно играли роль защитников в феодальной социальной системе. Однако в переходный период, когда закон для простых людей еще не утвердился, а роль дворянства уже изменилась, подобные мысли были вполне естественными. К тому же супруги Пейрак – все же люди своего времени, а не жители XX века. Было бы неправдоподобным, если бы они думали так же, как автор статьи. — Прим. ред.)
Пейрак смешивал будущее с иллюзорным, идеализированным прошлым. Как и некоторые люди его класса, вольнодумный граф де Пейрак в своем протесте против темных сил, мешающих прогрессу, оставался социально беспочвенным. Его класс не имел будущего. Прошлое не поддавалось реставрации и косметической гримировке. (Деятельность Пейрака как раз имела будущее. Автор придерживается марксистской концепции, но, исходя из этой концепции, он серьезно анализирует роман и характеры персонажей, относясь к нему как явлению подлинной литературы. Остается только пожалеть, что эта и предыдущая статьи публиковались реже, чем хотелось бы, и что другие романы не подверглись такому же тщательному анализу, пусть не свободному от фактических ошибок. — Прим. ред.)
Но какими бы очевидными погрешностями историко-социологического характера ни страдали оценки и воззрения героев романа, повесть о них увлекает своей живостью, яркими красками и остротой сюжета. Вместе с героями мы побывали в Новом Свете в пору его романтической юности, ощутили величественность его просторов, гордую прелесть природы и своеобразный колорит страны.
© А. Эпштейн
© Анн и Серж Голон. Анжелика в Новом Свете: Роман / Пер. Г. Сафроновой, К. Северовой. Послесловие А. Эпштейна. — М.: Прогресс, 1973